[Nerwen]

Целый день думал, класть его сюда или не класть, чтобы не быть автором, который безуспешно ждет коментов ) Решил класть, нехай лежит. Зря что ли я с этим текстом прошел все стадии ужаса, отрицания и смирения с неизбежностью ) Опять же, если все равно в моей голове который год республиканцы(с) а республиканцы разные нужны, не только в 20-м веке они отжигали )
Мэтьюрин по-прежнему является порождением пера О'Брайана, лорд Эдвард Фицджералдьд - достойный сын ирландского народа ) Кто он такой был ваще, можно посмотреть тут и тут. Не бойтесь туда ходить, это две очень короткие статьи. Поскольку в какой-то момент до меня дошло, что долгое время это был человек намбер ван в жизни Стивена, сам бог велел че-нибудь написать по этому поводу.

Для тех, кто не помнит или не в курсе, две цитаты из канона, которые объясняет, о чем тут речь. Раз

Стивен с Джеймсом Диллоном принадлежали к обществу «Объединенные ирландцы», которое в последние девять лет являлось то легальным общественным клубом, где ратовали за предоставление равных прав пресвитерианам и католикам, а также за парламентское правление в Ирландии; то запрещенным тайным обществом; то армией мятежников, основную часть которой составляли побежденные и преследуемые. Мятеж был подавлен со всеми ужасными последствиями, и, несмотря на общую амнистию, жизнь наиболее важных членов организации была под угрозой. Многие из них были преданы — лорд Эдвард Фитцджеральд был предан в самом начале, — многие бежали, не доверяя даже собственным близким, поскольку события ужаснейшим образом разделили общество и нацию.

Два

— Мне кажется, в последний раз мы виделись с вами у доктора Эммета, — после продолжительной паузы произнес Джеймс.
— Нет. Это произошло в Ратфарнхэме у Эдварда Фитцджеральда. Я спускался с веранды, а вы с Кенмаром в это время входили.
— Ратфарнхэм. Ну конечно же. Теперь припоминаю. Это произошло сразу после заседания комитета. Припоминаю… По-моему, вы были на короткой ноге с лордом Эдвардом?
— Мы с ним сблизились в Испании. В Ирландии я видел его все реже. Он водился с друзьями, которых я не любил и которым не доверял. И я в его глазах придерживался умеренных, чересчур умеренных взглядов. Хотя, видит бог, в те дни я был полон рвения бороться за счастье всего человечества, полон республиканских идей. Вы помните вопросник?
— Какой именно?
— Тот, что начинается со слов: «Прям ли ты?» — «Прям». — «Насколько прям?» — «Прям как тростник». — «Тогда продолжай». — «В правде, в истине, в единстве и свободе». — «Что у тебя в руке?» — «Зеленая ветка». — «Где она впервые выросла?» — «В Америке». — «Где расцвела?» — «Во Франции». — «Где ты ее посадишь?»
— А дальше я не помню. Я этого испытания не проходил. Просто дело до него не дошло.
— Наверняка так оно и было. А я его прошел. Мне казалось в те дни, что слово «свобода» сияет особым значением. Но даже тогда я скептически относился к слову «единство»: в нашем обществе за одним столом оказываются весьма странные типы. Священники, деисты, атеисты и пресвитериане, нелепые республиканцы, утописты и люди, которые просто недолюбливали Бирсфордов. Насколько я помню, вы и ваши друзья были прежде всего за освобождение рабов.

(...)

— Между прочим, ответ на последний пункт вопросника звучал так: «Под короной Великобритании». Стаканы у вас за спиной. Я знаю, что дело происходило в Ратфарнхэме, — продолжал Стивен, — потому что я целый день пытался убедить лорда Эдуарда не продолжать разрабатывать легкомысленные планы восстания. Говорил, что я всегда был против насилия и что даже если я не был бы противником такового, то вышел бы из организации, если он станет настаивать на таких диких, фантастических идеях, которые погубят его самого, Памелу, погубят дело и бог знает сколько храбрых, преданных людей. Он посмотрел на меня этаким трогательным, озабоченным взглядом, словно жалея, и сказал, что должен встретиться с вами, с Кенмером. Он совершенно не понимал меня.

А вот что я накурил по этому поводу

- Полагаю, мы достигли согласия? - произносит лорд Эдвард Фицджеральд с присущим лишь ему умением придавать вопросам вовсе не вопросительные интонации.
- Безусловно, милорд, - отвечает ему сидящий напротив купец, угодливо наклоняя голову.
- В таком случае я буду ждать от вас вестей на следующей неделе.
- Непременно, милорд, непременно!

Визитер еще долго раскланивается, бормоча «Храни господь вас и Ирландию», и наконец выходит. Эдвард откидывается на спинку кресла и обращается к сидящему поодаль кузену:

- Ну, что ты о нем скажешь?
При посторонних они всегда держатся подчеркнуто вежливо и обращаются друг к другу на «вы», но наедине им нет нужды притворяться.
- То же, что и о всех остальных представителях данного вида, - сварливо откликается Стивен Мэтьюрин, - Жаль, Линней не включил их в свою классификацию, поэтому я не смогу назвать тебе их латинского именования. Поскольку ты, по неизвестной мне причине, предпочитаешь откровенности дипломатичность, я скажу, что он не очень умен. Мысли его заняты почти исключительно его овцами, шерстью, которую они дают и еще в некоторой степени — прибылью, которую он надеется получить. Верность такого рода людей я ценю невысоко, это тебе также известно.
- И, полагаю, в этом ты ошибаешься. Предприимчивость — вовсе не порок, а торговцы — вовсе не только любители набить карман. Такие люди жертвуют порой больше, чем представители видных фамилий, а деньги нам необходимы, благодаря им у нас будет достаточно оружия, чтобы...
- Оружие! - восклицает, прерывая кузена, Стивен и принимается мерить шагами кабинет, - Ты снова принимаешься за свое! Боже правый, как могу я объяснить тебе, что пускать в ход оружие в настоящий момент — самоубийство, даже хуже — убийство, намеренное убийство сотен, если не тысяч людей! - он останавливается и впивается взглядом своих светлых глаз в лицо Эдварда, словно надеясь разглядеть на нем тень понимания или согласия.
- Видит бог, я никогда не желал кровопролития, - голос Фицджеральда, не меняет своих мягких интонаций - тебе, как никому, это известно. Но в данной ситуации у меня просто не остается выбора. Люди не могут больше ждать, пока им дадут свободу, они хотят взять ее сами, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь им сделать это.
- Но разве эта цель оправдает те неисчислимые жертвы, которые неизменно последуют за твоим решением? Есть другие пути, ты просто не желаешь их видеть.
- Жертвы... Граттановский парламент убивает сотни людей ежегодно, оправдываясь желанием сделать все по закону. Я поддерживал их, я пытался изменить положение дел, не проливая крови, о, как я пытался! Мы все пытались, но это ни к чему не привело. Тысячи фунтов утекают из нашей казны в Лондон, их выбивают из народа непомерными налогами, а в итоге люди просто умирают с голоду! Ты видел, как они живут, Стивен? Простые люди? Я говорю тебе — не мы начали убивать, но если нам не оставляют выхода, мы не желаем больше терпеть.
- О, это благородное «мы»! Мне известно, как живет народ, Эдвард. Но то, что простительно народу — верить, что стоит взять в руки вилы, как ненавистные англичане оставят нас в покое, недопустимо для тебя. Эти люди не готовы воевать, у них нет дисциплины, навыков — ничего! Они превосходно поют патриотические песни — и только. Вот тебе факты, и ты увидишь их сам, если захочешь смотреть — мы не готовы. Ты зальешь кровью собственную страну, и все будет впустую. - резко заканчивает Мэтьюрин.
- Отнюдь, - словно бы рассеянно откликается Эдвард, глядя куда-то вдаль, мимо плеча Стивена, где в окне виднеется привычно-хмурое арпельское небо, - Мы вполне пристойно подготовлены. Можешь поверить моему опыту — у нас хватит сил.
- Можешь поверить мне, - на лице Стивена отражается неподдельная боль, - насколько пристойно мы подготовлены, моментально станет известно англичанам, как только ты объявишь об этом на общем собрании. И они примут соответствующие меры, уверяю тебя. Ты так слепо доверяешь всем, кто только заявит о своей лояльности!..
- А ты так недоверчив, мой суровый кузен. - Эдвард смотрит на Стивена с непонятной улыбкой, - Я знаю, на что иду, и этого уже не изменить.
Мэтьюрин стискивает зубы.
- Твой слепой фатализм изумляет меня. - цедит он, - Но пойми же, ты губишь себя и еще сотню голов в придачу, просто потому что не хочешь оглянуться вокруг и здраво оценить ситуацию. Это безумие, и если так будет продолжаться, я не смогу его поддерживать. Я, знаешь ли, клялся лечить, а не убивать.

Эдвард встречает эти слова так спокойно, словно не сомневался, что они прозвучат.

- Я пойму, если ты сделаешь такой выбор. - произносит он , - Если так ты видишь свой долг, никто не вправе тебя заставить.
Стивен тяжело вздыхает, но голос его звучит твердо.
- Мне невыносимо горько говорить это, но у меня не останется выбора, если ты не одумаешься. Бог свидетель, я всем сердцем разделяю твои идеалы, я также почитаю свободу высшей ценностью, но такими средствами... Нет, я просто не могу. Одна мысль о то, как будут развиваться события, ужасает меня. Сначала мы будем резать их, потом они начнут резать нас, со всей присущей англичанам неразборчивостью, не деля на правых и виноватых... Последний раз прошу тебя: выжди. Подумай о себе, о Памеле, о семье, наконец! Много ли толку будет стране от того, что ты сложишь голову сейчас, вместо того, чтобы в благоприятный момент ударить наверняка!
- Мне понятны твои опасения, - отвечает Эдвард, - и я благодарен тебе за то, что ты так страстно пытаешься переубедить меня, поскольку я знаю, что твое беспокойство искренне. Но я совершенно убежден, что опасения эти не имеют под собой никакого основания, напротив, шансы наши на победу весьма велики. А если мне суждено погибнуть, что ж, так тому и быть.

Стивен молча качает головой, не в силах больше возражать. В его мысли закрадывается подозрение, что Эдвард готов стать и мучеником, если понадобится. Но высказать такое вслух совершенно немыслимо, это было бы столь же оскорбительно, как если бы Фицджеральд предположил, что Стивен отказывается от участия в деятельности общества под воздействием страха за свою жизнь.
Эдвард тем временем продолжает:

- Пойми и ты меня, брат. Так же, как твой долг вынуждает тебя остаться в стороне, мой заставляет меня действовать. Ты говоришь о своей клятве, но ведь она в то же время заставляет тебя совершать порой такие же, с точки зрения остальных людей безрассудные поступки — ты не раздумывая подойдешь к больному чумой, даже рискуя заразиться. Это то, чему ты не можешь изменить. И я не могу изменить своему долгу защищать людей, которые живут на моей земле, не говоря даже о моем горячем желании это делать. Ты скажешь, что я противоречу сам себе, что я сам отказался придавать какое-либо значение титулу? Да, это так, но если уж Господь распорядился так, что я оказался на этом месте и дал мне то, чего нет у большинства остальных людей, он дал мне не только права, но и обязанности. Я знаю, - усмехается Эдвард, - что такая точка зрения зрения в наше время непопулярна, что я кажусь чудаком, высказывая такие взгляды, но в этом и есть прелесть того, чтобы родиться дворянином — я могу гордо поднимать голову, говоря о долге, и никто не может возразить мне. Я мог бы раздать людям свое имущество — но что толку, если его все равно заберут англичане? Нет, это нужно прекратить здесь и сейчас. Ни один народ нельзя угнетать бесконечно. Ни одна страна не потерпит столько, сколько вытерпела наша. Подумай только, за что преследуют людей в Ирландии — за то, что они читают молитвы на другом языке! В древности одни племена убивали других за то, что те молятся иным богам, сейчас мы презрительно называем это варварством — и тут же готовы убивать тех, кто молится тому же богу, просто по-другому. Может ли существовать такой порядок вещей? Должны ли мы покориться? Или мы должны бороться? Для меня существует только один ответ на этот вопрос и я готов вести людей, которые так же мечтают о равенстве, и готовы сражаться за него.

Стивен смотрит на обычно обманчиво-спокойное, но сейчас озаренное внутренней убежденностью лицо Эдварда, и заставляет себя отвести взгляд. «Все бесполезно, - с горечью думает он, - Эдвард будет следовать своему долгу по той короткой тропе, что придет его прямиком в могилу. Но как он говорит! Неудивительно, что его слушают. Как горят его глаза! Глядя в них, я почти начинаю ему верить. О, как бы я хотел ему поверить! Но нет, этого не будет. Равенство... Бедный Эдвард, последний рыцарь этой несчастной страны! Конечно, они будут равны — как все мертвецы, что когда-либо находили свое пристанище в земле.»

- Вижу, мне тоже не удалось тебя убедить, - грустно улыбается Эдвард.

Мэтьюрин молча качает головой вместо ответа. Никакие слова сейчас не помогут им понять друг друга — так к чему они? Взгляд его снова останавливается на лице кузена и Стивен вдруг командует, бесцеремонно хватая Эдварда за подбородок:

- А ну-ка повернись к свету! - в первую секунду ему кажется, что у Эдварда жар, но когда тот чуть вздрагивает от прикосновения, Стивен понимает, что ошибся — это руки холодны, как лед. - Открой рот. Я так и знал! Ты совершенно пренебрегаешь моими рекомендациями! И я повторяю — если ты продолжишь загонять себя, не давая отдыха телу, в критический момент ты можешь оказаться попросту неспособным принять участие в деле, за которое так радеешь. Я думал, что ты способен воспринимать доводы, понятные всем разумным людям и меня поражает, что мне приходится увещевать тебя, как ребенка, которому обещают леденец на палочке за хорошее поведение.

Видя грозные молнии, которые мечут светлые глаза его кузена, Эдвард не может удержаться от смеха. И этот смех, такой беззаботный и искренний, возвращает Стивену другого, прежнего Эдварда, с которым они познакомились в Испании, который подставлял солнцу лицо и с восторгом восклицал: «Клянусь богом, люди в этой стране должны быть счастливы как нигде больше на всем земном шаре! До чего же щедрая земля!». Он умел наслаждаться каждым моментом и это поразительное жизнелюбие неумолимо привлекало к нему людей. Стивен, разумеется, не стал исключением.

- Не иначе, как дьявол дернул меня за язык, когда я предложил тебе обратить свой взор к медицине, - говорит Эдвард сквозь смех, - Обещаю тебе, когда наше дело увенчается успехом, я стану самым смирным из твоих пациентов, дорогой кузен!
- Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь, какие методы я приготовил для этого лечения, - Стивен делает зверское лицо и, не удержавшись, тоже смеется.

Отсмеявшись, Эдвард бросает взгляд на брегет и Мэтьюрин вспоминает, что сегодня вечером здесь ожидали еще посетителей. Стивен поднимается:

- Полагаю, мне лучше идти.
- Да, - рассеянно кивает Эдвард, но в голосе его звучит печаль. - Оказывается, смириться с тем, что ты покидаешь меня, будет сложнее, чем я думал. - замечает он, словно речь идет о ком-то третьем, впрочем, когда он снова смотрит на кузена, во взгляде его светится неподдельная теплота, - Но знай, что в этом доме тебе всегда будут рады, вне зависимости от твоих убеждений.
- Я знаю, - отвечает Стивен, - И прежде чем я уйду, я хочу сказать тебе, что, если тебе будет нужна помощь — во всем, что не заставит меня применять насилие, - ты можешь абсолютно на меня положиться. То, что я ухожу, ничего не меняет. Ты всегда относился ко мне как к брату и я буду вечно благодарен тебе за это.
- Ты и есть мой брат, - буднично, как говорят о давно решенном вопросе, произносит Фицджеральд, - Но к чему длить прощание! Ступай и храни тебя Господь. Молись за нас и будь осторожен, но помни, что скоро нам всем будет нечего бояться.

В памяти Стивена возникает строка из опросника. «Прям, как тростник». «Знаешь ли ты, Эдвард, как легко ломается тростник? Не приведи Господь нам всем в ближайшем времени узнать меру этой ломкости,» - думает он. Стивен выходит из дома, не видя ничего перед собой, на крыльце с ним раскланиваются поднимающиеся в дом мужчины и Мэтьюрин машинально приподнимает шляпу, даже не осознавая, кто перед ним. Он взбирается на свою смирную лошадку, и направляет ее вперед, чувствуя внутри сосущую пустоту. «Какое точно выражение, - думает он, - Раньше я никогда не сознавал, как должно ощущаться это чувство, а сейчас мне кажется, что нечто внутри меня высасывает все жизненные силы и собирается поживиться еще, сожрав всего меня — самую мою суть. Однако, в чем же состоит эта суть — это вопрос, достойный философа, но сомневаюсь, что сейчас мне хватит сил для того, чтобы найти на него ответ. Боже милостивый, я отдал этой борьбе несколько лет своей жизни, все эти теории, не стоящие и выеденного яйца, с каким жаром мы спорили, какая форма правления больше соответствует человеческой природе! Я так мечтал о свободе — для всех без исключения, так мечтал обратить в свою веру тех, кто сомневался! И к чему пришли те, кого мне удалось убедить? Что ждет их впереди? Только бесконечные убийства. И считанные дни отделяют их от того момента, когда гром наконец грянет.». Стивен смертельно нуждается в исповеди, но он не в силах заставить себя переступить порог церкви. Здесь, где любой священник может оказаться доносчиком так же, как и горячо одобряющим восстание... Ему хочется оказаться в Испании, где южное солнце сможет выжечь из него эту боль, но он знает, что никуда не уедет. Если — он заставляет себя думать «если», а не «когда» - Эдварду все же придется бежать, Стивен может оказаться ему полезным.

***

Гром грянул спустя две недели. Верхушка организации была арестована еще в марте и теперь очередь дошла до Фицджеральда. Ему удалось остаться на свободе и сейчас он где-то прятался, но где — Стивен не знал и почитал это благом. В таких обстоятельствах, когда и его самого в любой момент могут выдать, чем меньше знаешь, тем меньше из тебя смогут вытащить. О том, как допрашивают в английских тюрьмах, Стивен был наслышан, доводилось ему и лечить тех, кто там побывал. Их состояние говорило красноречивее любых рассказов.
В один из теплых майских дней к нему постучался смутно знакомый мужчина — кажется, Стивен видел его на одном из общих собраний «Объединенных ирландцев» - и передал записку. Резкий, так контрастирующий с ее мягкой манерой обращения, почерк леди Эдвард, сообщал, что ее муж очень болен, она очень не хотела беспокоить дорогого кузена, но в сложившихся обстоятельствах ей больше не к кому обратиться. В голове мелькнула мысль, не пытаются ли его таким образом заманить в ловушку, но Стивен не мог игнорировать эту просьбу. Он сжег записку, сложил в саквояж набор лекарств, мысленно посетовав на то, что Памела не удосужилась описать симптомы заболевания, и последовал за проводником по узким улицам Дублина.
В тесной и душной квартире он обнаружил мечущегося в жару Эдварда и взволнованную Памелу. Обследовав кузена, он убедился, что лихорадка, хоть и грозит затянуться, жизни не угрожает, и, как мог, успокоил его жену. Памела согласилась принять успокоительное и отдохнуть, а Стивен просидел у постели Эдварда до утра. На следующий день он строго велел Памеле не пускать к мужу никаких визитеров и ушел, пообещав заходить и контролировать процесс лечения. Оглядываясь с порога за осунувшееся лицо кузена, Стивен снова вспомнил о сломанном тростнике.